Есть книги, которые приходят к нам только тогда, когда мы готовы прочитать и принять их никак не раньше. Они как бы выжидают своего момента на библиотечных полках, трутся в чьих-то руках, ветшают, теряют страницы, пополняются чьими-то пометками на полях, пока однажды тебе не приходит письмо из далекого Санкт-Петербурга, в конце которого не написано: «Кстати, ты не читала роман Германа Гессе «Степной волк»?».
Такие романы они не только меняют что-то внутри тебя, не только показывают весь многоярусный мир одного лишь человека, нет. Они будят в каждом из нас личного «Степного волка», который противится, кусается, рычит и постоянно смотрит на тебя и сквозь тебя, будто сканирует на надежность, на силу воли и возможность противостоять ему – а значит и себе. И это животное внутри тебя мечется, наворачивает круги в одном и том же вольере одних и тех же мыслей, огрызается, рвет в клочья всё, что ему кажется опасным. Не потому, что озлоблено на весь человеческий мир или обижено им. Просто животное это, степной волк, достигло такой степени одиночества, когда любой внешний раздражитель кажется потенциальной угрозой для внутренней псевдогармонии, И вот, перед нами история одной борьбы: человека – не со степным волком, а с понятием о нем. Борьбы с собственным стереотипом о двойственности своей души, тяжелой битвы с самими собой. Кто выйдет победителем из подобного сражения и может ли в нем вообще существовать победитель и побежденный? Гарри Галлер побеждает степного волка лишь изгнав его из себя, да и то, вопрос остается открытым: а побеждает ли до конца? а изгоняет ли окончательно?
Когда читаешь «Трактат о Степном волке», возникает ощущение, будто ты подглядываешь за чужой, очень несчастной, жизнью через призму злорадного цинизма, не обоснованного и не оправданного. Ты бегаешь глазами по строкам, переворачиваешь страницу, одну, вторую, третью и в какой-то момент понимаешь – это не слова и даже не предложения, это чья-то полноценная судьба, в которой ещё теплится надежда на благополучное разрешение всей этой вселенской несправедливости.
«Степной волк» каждому может дать что-то свое, особенно адресату нужное и только им понимаемое, потому что одиночество у каждого персональное, и на каждое у Гессе есть ответ. Нет, он не пишет: «Есть одиночество такое-то» (хотя и такое встречается), он образами, мыслями, обстановкой, как и подобает настоящему мастеру, рисует всё, о чем можно спросить и всё остальное, о чем спрашивать не стоит. И перед тобой – мозайкой, паззлами, кирпичным строением – складывается образ человека, который убедил себя в собственном полуживотном происхождении. И картина эта если не потрясающа, то, как минимум, впечатляет. Этот человек, он не бумажный, не цифровой, он настоящий, он живой, потому что вымышленные не умеют так чувствовать, так думать, так жить. Он ходит по улицам (может, мы с ним сегодня уже виделись?), завенувшись в свое пальто и ищет в каждой луже слова:
«Вход не для всех. Только для сумасшедших...».
Вчера мне сказали, мол, эту книгу надо перечитывать раз в пять лет, и каждый раз будет казаться, будто когда ты читал её в прошлый раз, ты был слишком юн для неё. Что-то мне подсказывает, что через пять лет меня ждет подобное открытие.
Традиционно, цитаты под катом. _________________________________________________________________
Да и у самой несчастливой жизни есть свои светлые часы и свои цветики счастья среди песка и камней.
С ним происходило то, что происходит со всеми: то, чего он искал и к чему стремился самыми глубокими порывами своего естества, – это выпадало ему на долю, но в слишком большом количестве, которое уже не идет людям на благо. Сначала это было его мечтой и счастьем, потом стало его горькой судьбой. Властолюбец погибает от власти, сребролюбец – от денег, раб – от рабства, искатель наслаждений – от наслаждений.
Жить полной жизнью можно лишь ценой своего «я». А мещанин ничего не ставит выше своего «я» (очень, правда, недоразвитого).в
Жить в мире, словно это не мир, уважать закон и все же стоять выше его, обладать, «как бы не обладая», отказываться, словно это никакой не отказ, – выполнить все эти излюбленные и часто формулируемые требования высшей житейской мудрости способен один лишь юмор.
Ибо ни один человек, даже первобытный негр, даже идиот, не бывает так приятно прост, чтобы его натуру можно было объяснить как сумму двух или трех основных элементов.
Способностью думать человек обладает лишь в небольшой мере, и даже самый духовный и самый образованный человек видит мир и себя самого всегда сквозь очки очень наивных, упрощающих, лживых формул – и особенно себя самого.
И если в особенно одаренных и тонко организованных человеческих душах забрезжит чувство их многосложности, если они, как всякий гений, прорвутся сквозь иллюзию единства личности, ощутят свою неоднозначность, ощутят себя клубком из множества «я», то стоит лишь им заикнуться об этом, как большинство их запрет, призовет на помощь науку, констатирует шизофрению и защитит человечество от необходимости внимать голосу правды из уст этих несчастных.
Он, как и Фауст, считает, что две души – это для одной-единственной груди уже слишком много и что они должны разорвать грудь. А это, наоборот, слишком мало, и Гарри совершает над своей бедной душой страшное насилие, пытаясь понять ее в таком примитивном изображении.
Отчаянно цепляться за жизнь – это значит идти вернейшим путем к вечной смерти, тогда как умение умирать, сбрасывать оболочку, вечно поступаться своим «я» ради перемен ведет к бессмертию.
Ты, мне кажется, как-то по-глупому рассудителен, совсем по-профессорски.
Мы, бессмертные, не любим, когда к чему-то относятся серьезно, мы любим шутку. Серьезность, мальчик мой, это атрибут времени; она возникает, открою тебе, от переоценки времени.
Как же ты, ученый господин, не понимаешь, что я потому тебе нравлюсь и важна для тебя, что я для тебя как бы зеркало, что во мне есть что-то такое, что отвечает тебе и тебя понимает? Вообще-то всем людям надо бы быть друг для друга такими зеркалами, надо бы так отвечать, так соответствовать друг другу, но такие чудаки, как ты, – редкость и легко сбиваются на другое: они, как околдованные, ничего не могут увидеть и прочесть в чужих глазах, им ни до чего нет дела. И когда такой чудак вдруг все-таки находит лицо, которое на него действительно глядит и в котором он чует что-то похожее на ответ и родство, ну, тогда он, конечно, радуется.
– До чего глупо звучат такие слова – «зверь», «хищное животное»! Не надо так говорить о животных. Конечно, они часто бывают страшные, но все-таки они куда более настоящие, чем люди.
Бороться со смертью, милый Гарри, – это всегда прекрасное, благородное, чудесное и достойное дело, а значит, бороться с войной – тоже. Но и это всегда – безнадежное донкихотство.
Жизнь – это не величественная поэма с героическими ролями и всяким таким, а мещанская комната, где вполне довольствуются едой и питьем, кофе и вязаньем чулка, игрой в тарок и радиомузыкой.
В вечности нет потомства, а есть только современники.
Лишь в собственном вашем сердце живет та, другая действительность, по которой вы тоскуете.
Забавна и разнообразна игра человечества: самообман, над разоблачением которого Индия билась тысячу лет, – это тот же самообман, на укрепление и усиление которого положил столько же сил Запад.
Большинство людей не хочет плавать до того, как научится плавать. Разве это не остроумно? Конечно, они не хотят плавать! Ведь они созданы для суши, а не для воды. И конечно, они не хотят думать; ведь они рождены для того, чтобы жить, а не для того, чтобы думать! Ну а кто думает, кто видит в этом главное свое дело, тот может очень в нем преуспеть, но он все-таки путает сушу с водой, и когда-нибудь утонет.